Записки в бутылке (Messages in a Bottle)

Sometimes, reflections on the self and the philosophy of identity lead us back—back to moments that seemed small at the time but left deep marks. That happened to me today, as I recalled a summer filled with tents, campfires, and one very instructive midnight ordeal.

a picture of a summer more than 15 years ago...

📝 Оригинальный текст записи

Фото именно с того лета...

Сегодняшние мысли о собственном «я» перенесли меня во времена далёкой, мирной киевской поры. Благодаря сестре я оказался в христианском палаточном лагере на песчаном берегу Киевского водохранилища. Такие лагеря тогда поддерживали зарубежные миссии, особенно из США: где то в шкафу у родителей до сих пор лежит футболка от «Дэвида» из Техаса.
Это был мой первый опыт жизни в настоящих походных условиях. Мы спали под шёпот сосен, а по утрам просыпались от запаха дыма и тёплого пара над зеркалом воды. Участники были самые разные: дети церковников, волонтёры, те, кому просто повезло узнать о лагере, а ещё ребята из неблагополучных семей. Мне быстро стали близки молодёжные лидеры — я много общался с ними и, по сути, стал младшим помощником. Часто слышал, что рассуждаю не по возрасту, а христианские вопросы обсуждал как взрослый.
Вечерами, когда небо загорается тысячей звёзд, мы собирались вокруг большого костра. Смола тихо потрескивала, отбрасывая золотые блики на кору сосен; огонь отражался в чёрной глади водохранилища, будто кто то рассыпал по воде светлячков. Тогда казалось, что мир завершён и безопасен, а жизнь— простая как песок под ногами.
Однако среди нас была «золотая молодёжь» — дети пасторов и влиятельных людей. Высокомерие просачивалось в их каждое слово. Парней было немного, и девочки боролись за внимание. Меня тоже тянули в эту компанию, но я предпочитал сидеть у костра со старшими или играть с етьми из приютов.
Стыдно, но ни одного имени тех малышей не помню, хотя фотокарточки сохранились. Зато хорошо помню, как катался с ними наперегонки по песку, носил на плечах, а искры костра взлетали над нами словно маленькие кометы.
Однажды заносчивость «золотой молодёжи» превысила все пределы — ругань, издёвки, слёзы нападок. Вожатые решили проучить заводил.
Глубокой ночью меня растолкал лидер: — Одевайся теплее, идём.
Холодный воздух пах смолой и влажным песком, в небе дрожала полная луна. Лесные тени плотно сомкнулись, лишь факел вожатого резал темноту клинком. У костра я увидел привязанных к соснам «мажоров»: скотч блестел в отсветах пламени.
— Готов ли ты сделать что нибудь, чтобы их отпустить? — спросил вожатый. Я ответил да.
Мне завязали глаза и начали "испытания". Первым было съесть то, что положат в мою руку - луковицу и чеснок. Вторым — пожертвовать причёской. На мою голову разбили яйца, дали шампунь и велели втереть это в волосы — без воды. Потом предложили "пожертвовать ногой", и, хоть я и не знал, что это значит, согласился. Мою ногу немного побрили, и это был шок — я тогда жил у моря, и внешний вид был важен. В конце концов, я стоял весь в яйцах, грязный, в пене, как символ жертвы.
Когда повязку сняли, я стоял липкий, пахнущий омлетом и смолой. Вожатый повернулся к привязанным: — Смотрите: ради вашей свободы страдал невиновный. Подумайте, кто будет расплачиваться за ваши поступки!
После этого меня прозвали «Помазанным». Тогда это казалось героическим и забавным, и мы смеялись у костра, пока не наступил рассвет.
Прошли годы; костёр той ночи давно погас, но урок остался. Сегодня богатых не касается война. За их жизни платят бедные — кровью. Военкомы хватают тех, у кого нет денег и связей. В одних городах люди пьют кофе под сирены, в других эвакуируют семьи, а на северо-востоке Сум пехота врага давит волна за волной. Харьков с утра под авиабомбами, Херсон — под миномётами. Дроны гудят над жилыми кварталами, а мир….молчит, ведь это стало обыденностью.
Это не война за что то, а война против людей. И снова расплачиваются невинные.

Я часто думаю: если бы той ночью у костра мы связали не подростков, а генералов и олигархов, нашёлся бы ещё один парень, готовый испачкать волосы яйцами ради их исправления? Впрочем, судя по нынешним новостям, яйца сейчас нужнее простому народу для выживания.
А искры, что поднимались тогда в небо, всё ещё живут где то в памяти — лёгкие, тёплые, свободные. Хотелось бы верить, что однажды они снова разожгут что то большее, чем чужие войны.
Сказать честно, до этого воспоминания я не знал о чем написать…

Note translated in assistance with AI.

My thoughts today drifted to a distant, peaceful summer near Kyiv. Thanks to my sister, I ended up at a Christian tent camp on the sandy shore of the Kyiv Reservoir. Back then, such camps were common, often supported by foreign missions—especially from the U.S. Somewhere in my parents’ closet, there’s still a T-shirt from “David” in Texas.

It was my first real experience of life in the wild. We slept under the whisper of pine trees, and in the mornings, the scent of woodsmoke drifted over the water's warm mist. The camp brought together all kinds of people—children from religious families, volunteers, kids from troubled homes, and lucky wanderers like me. I quickly bonded with the youth leaders and soon became something of a junior helper. People often told me I thought beyond my years, especially when it came to discussing faith.

At night, beneath a sky ablaze with stars, we gathered around the fire. The sap in the logs crackled gently, casting golden light onto the pine trunks; the flames mirrored on the black surface of the reservoir like someone had scattered fireflies across the water. Back then, the world felt complete and safe, and life—simple as the warm sand underfoot.

But among us was a group of “golden youth”—the children of pastors and local elites. Arrogance clung to their every word. There weren’t many boys in camp, and the girls competed for attention. I was pulled toward that clique too, but I chose instead to sit by the fire with the elders or play with kids from orphanages.

Ashamed as I am to admit it, I don't remember a single name from those little ones—though I still have the photos. I do remember racing with them on the sand, carrying them on my back, while the fire’s sparks swirled above us like tiny comets.

One day, the arrogance of the “golden youth” crossed a line—insults, mockery, and tears. The leaders decided it was time for a lesson.

In the middle of the night, one of them shook me awake:
— Dress warmly. We’re going.
The cold air smelled of resin and damp sand. A full moon trembled in the sky. Shadows locked tightly between the trees, and only the leader’s torch sliced the darkness like a blade. At the fire, I saw the “elites” tied to pine trunks with rope and duct tape gleaming in the firelight.

— Are you ready to do something to free them? — the leader asked. I said yes.

They blindfolded me and began the "trials." First, I had to eat whatever they handed me—an onion and a clove of garlic. Second, I had to sacrifice my hairstyle. Eggs were broken over my head, shampoo was applied, and I was told to rub it all in—no water. Then they asked: “Will you sacrifice a leg?” I agreed, not knowing what that meant. They shaved part of my leg. Living by the sea back then, that was... a moment.

When the blindfold came off, I stood sticky, smelling like omelets and pine sap.
The leader turned to the tied-up teens:
— Look. An innocent person suffered for your freedom. Think about who pays the price for your actions.

From then on, I was called “The Anointed One.” At the time, it felt heroic and funny—we laughed around the fire until the dawn came.

Years passed. That campfire’s long gone cold, but the lesson stayed.
Today, the war doesn’t touch the wealthy. It’s the poor who pay—with blood. The draft grabs those without money or connections. In one city, people sip coffee under sirens. In another, families are evacuated. In the northeast, enemy infantry advances wave by wave. Kharkiv wakes under airstrikes, Kherson under mortar fire. Drones buzz over apartment blocks—and the world stays silent. Because all this... has become routine.

This is not a war for something. It’s a war against people.
And once again—the innocent pay the price.

I often wonder:
If that night around the fire we had tied up generals and oligarchs instead of teenagers—would there have been another boy willing to smear himself with eggs to fix them?

Then again, judging by today’s news, eggs are needed more for survival than redemption.

And the sparks that rose into the sky that night?
They still live somewhere in memory—light, warm, free.
I’d like to believe that one day, they’ll ignite something greater than someone else’s war.

To be honest, I didn’t know what to write about—until I remembered this.